Мыслители Древней Греции о моральном равенстве людей


        
Люди равны не только физически и не только морально. Их физическое равенство может быть рассмотрено с точки зрения их телесной силы или умственных способностей. Это утверждение подвергалось нападкам и возражениям.

Говорилось, «что из нашего опыта вытекает отрицание такого равенства. Среди индивидуумов нашего рода мы фактически не можем найти двух одинаковых. Один человек силен, а другой слаб. Один человек умен, а другой глуп. Все существующее в мире неравенство условий должно быть возведено к указанному, как к своему источнику. Сильный человек обладает возможностью подчинять себе, а слабый испытывает потребность в союзнике для своей защиты. Отсюда неизбежный вывод: равенство условий — это химерическое предположение, которое не может быть практически осуществлено, а если бы его и возможно было осуществить, это было бы нежелательно».

В ответ на это утверждение надо сделать два замечания. Во-первых, это неравенство было первоначально гораздо меньшим, чем теперь. Когда люди были нецивилизованны, то не существовало болезней, изнеженности и роскоши, и в итоге каждый человек гораздо меньше отличался по силе от своего соседа, чем теперь. Когда люди были нецивилизованны, их разум был ограничен, их потребности, мысли и взгляды оставались почти одинаковыми. Надо было ожидать, что при первом их отходе от такого состояния возникнут сами по себе большие неправильности; возросшая мудрость и совершенствование должны преследовать задачу их уничтожения.

Во-вторых, несмотря на происшедшее нарушение равенства людей, все же продолжает существовать большое и существенное равенство. Среди людей не имеется такого разрыва, Который позволял бы одному человеку держать в подчинении несколько других людей, Кроме случая, когда они сами согласны на это. Всякое правительство опирается на общественное мнение. Люди сейчас живут при определенной форме управления, потому что они считают ее соответствующей своим интересам. Конечно, какая-нибудь часть общества или государства может быть подавлена силой, но это не личная сила деспота; это должна быть сила другой части общества, считающей, что в своих интересах ей следует поддерживать его власть. Разрушьте это общественное мнение, и все здание, сооруженное на его основе, распадется. Из этого следует, что люди по существу независимы. Все сказанное относится к физическому равенству.

Моральное равенство с разумной точки зрения еще менее подвержено ограничениям. Под моральным равенством я понимаю прин-цип применения единого неизменного правила справедливости ко всем могущим возникнуть случаям. Этот принцип не может подлежать сомнению, если не прибегать к доводам, ниспровергающим самую сущность добродетели. Утверждают, что «равенство будет невразумительной фикцией до тех пор, пока способности людей остаются различны и предъявляемые ими притязания лишены гарантий или санкций, с помощью которых их можно было бы осуществить». Но бесспорно, что принцип справедливости сам по себе совершенно вразумителен, независимо от того, осуществлен ли он или нет на практике. Начала справедливости относятся к существам, наделенным уменьем познавать и способным испытывать удовольствие и страдание. Из самой природы этих существ, независимо от насильственного государственного устройства, непосредственно вытекает, что удовольствия им приятны, а страдания ненавистны, удовольствие желательно, а страдание нужно избегать. Поэтому будет справедливо и разумно, чтобы эти существа содействовали, поскольку это в их силах, взаимному удовольствию и пользе. Некоторые из удовольствий более высокого рода, чем другие, более чисты и надежны. Правильно было бы их предпочитать.

«Говорят, что мы все имеем одинаковые права. Я не понимаю, что такое одинаковые права, раз существует неравенство даровании или силы и не существует никакой гарантии, никакой санкции». (Рейналь. Американская революция 55).

Из этих простых начал можно вывести утверждение о моральном равенстве людей. Мы все обладаем одинаковой природой, и те об-стоятельства, которые содействуют пользе одного человека, содействуют пользе другого. Наши чувства и способности одинаковы. Поэтому удовольствия и страдания должны быть одни и те же у всех. Мы все наделены разумом, мы способны сравнивать, судить и делать выводы. Поэтому усовершенствования, желанные для одного, желанны и для другого. Мы сумеем быть предусмотрительными в отношении самих себя и стать полезными друг другу в той степени, в какой подымемся над духом предрассудков. Та независимость, та свобода от всякого принуждения, которое могло бы помешать нам дать волю собственному разумению или высказывать во всех случаях то, что мы считаем правильным, приведет к совершенствованию всех людей. Имеется известные возможности и известные положения, наиболее благоприятные для всех человеческих существ, которыми по справедливости надо дать воспользоваться всем, во всяком случае в той мере, в какой это допускается общими условиями.

Существует действительно один вид морального неравенства, соответствующий физическому неравенству, только что описанному. Люди имеют право на такое отношение к себе, которое определяется их заслугами и их добродетелями. Страна, где к благодетелю людей стали бы относиться так же, как к их врагу, не могла бы стать вместилищем мудрости и разума. Но, в сущности, это различие, отнюдь не находящееся в противоречии с равенством в каком бы то ни было смысле, только благоприятствует ему и в соответствии с этим известно под названием справедливости, причем это слово имеет общее происхождение со словом равенство*. Хотя в каком-то смысле описанное условие составляет отклонение от равенства, но оно преследует ту же цель, что и принцип равенства, — цель, составляющую все достоинство этого принципа. Это отклонение лишь вложит в душу каждого стремление к соревнованию в совершенствовании. Надо только стремиться к тому, чтобы были устранены как можно полнее все произвольные различия между людьми с тем, чтобы поле деятельности было беспрепятственно предоставлено дарованиям и добродетелям. Мы должны стремиться к тому, чтобы всем открыть одинаковые возможности, и оказывать всем равное содействие, отдавая должное общему интересу и признавая решения наилучших.

Древнегреческий язык и латынь обозначали человека, обладающего свободой, как лицо, которое принадлежало роду: лицо, имевшее общее происхождение со своими соплеменниками, разделяющее уклад их жизни и наделенное сходным с ними образом мысли - в обладании именно этими качествами было отказано рабу.

В германских языках термин "рабы" относился к группе людей, исключенной из крайне замкнутой и строго оберегаемой среды равного, дружеского общения. И в том, и в другом случае раб представал чужаком, обделенным правом, оставаться самим собой, - будучи исключенным из числа "своих", он оказывался лишенным самости.

В Древней Греции Еврипид и Алкидамант отрицательно относились к тому, чтобы представить представления об обращении человека в рабство согласующимися с обоснованием понятия свободы. Однако ими не устанавливалась и не исключалась сама возможность появления рабской зависимости, поскольку они воспринимали свободу совершенно независимо от того, каким образом в обществе происходит различение ее степеней, характеризующее то или иное политическое устройство.
Платон в "Государстве" полагает, что раб не должен быть в подчинении во вред себе - его существование исполнено благом только в том случае, когда он находится под властью божественного начала: лучшие качества души должны быть взращены в нем "изнутри" или быть привиты ему "извне". В другой платоновской работе - в диалоге "Теэтет" можно найти обратную сторону этой мысли: взращивая семена коварства, лжи и взаимных обид, рабское воспитание отравляет разум и освобождает дорогу самонадеянному преувеличению недостающей мудрости.

Аристотель противопоставляет продуктивную деятельность (poietika) и активную деятельность (praktikon) опираясь на то, что для первой орудиями служат предметы, преобразующие изначальное состояние обрабатываемого ими материала, а для второй подобными орудиями становятся предметы, готовые к тому, чтобы после такой обработки, их применяли в обиходе. Жизнь обозначается Аристотелем как praxis. Этот философ определяет рабов в качестве ее орудия, т.е. в качестве орудия активной деятельности, понятие которого, в свою очередь, безоговорочно отождествляется им с понятием собственности. Раб рассматривается этим философом как часть своего господина, причем эта принадлежность признается здесь основанной на том, что люди не сходны друг с другом от рождения: одним из них полезно господствовать, другим - подчиняться: одни из них образуют "душу общества" и усмиряют страсти, другие же составляют его "тело" и сеют раздор. Испорченность "социальная" (рука об руку с испорченностью моральной) дает о себе знать тогда, когда "тело" пытается править "душой". Правда, Аристотель полностью не отказывает рабам в наличии добродетели, однако, она является для него добродетелью "неразумного начала", предназначенной лишь для того, чтобы с готовностью подчиняться властвующим и в точности исполнять их приказания.